Он сидел в наглухо запертой, плохо проветриваемой, а посему невыносимо душной камере для «одиночников», притом слабо освещенной (на потолке имелась лишь небольшая лампочка, потрескивающая время от времени, видимо от перепадов напряжения в электрической цепи, предательски нарушая тишину, так тщательно нагнетаемую в помещение, кажется сознательно, его единственным постояльцем).
Плотно прижав гладко выбритую голову к разбитым в кровь коленям, обняв себя вокруг длинными жилистыми руками с выпирающими суставами на обоих локтях, также кровоточащих от побоев и ран, он мерно покачивался взад-вперед, подобно маятнику на старинных часах, движимого тяжестью отвесного груза.
Сидеть на обжигающе-холодной шконке, (насквозь проржавевшими металлическими полосами) небрежно застланной худеньким матрацем, было неудобно, но он не менял своей гипнотизирующей позы, сидя в таком положении уже несколько часов.
Казалось, что даже звук открывающейся двери не смог бы вывести его из анаэробного состояния, несмотря на то, что это означало бы приход самой Смерти.
Благодаря открывшемуся, вероятно из глубин подсознания, шестому чувству он точно знал, что всего несколько часов осталось до приведения смертного приговора в действие, хотя, на самом деле, никто из находящихся в его положении, не может знать таких вещей наверняка.
Это уже не важно - ничего сделать было нельзя.
Приговор не обжаловали вовремя, а посему он вступил в силу автоматически, согласно решению суда, который приговорил Оммара Али Хуссейна к смертной казни на электрическом стуле.
В его стране это было распространённым способом наказания преступников.
Ровно через месяц ему должно было бы исполниться двадцать шесть. Он за все месяцы, проведенные в тюрьме, уже приучился думать о себе в прошедшем времени, так как в его случае борьба бессмысленна: бюрократическая машина целиком поглотила все надежды и чаяния одним разом.
Его уже нет, осталась лишь тень, подобие сущности, облеченной, по случайному недоразумению, в плоть.
А впрочем, и она вскоре станет не более чем обуглившимся прахом, гниющим в холодной и пропахшей сыростью земле.
Возможно, о нем сохранится память в архивах тюремных отчетов о проделанной работе, где его имя будет записано чей-то равнодушной рукой, что «такой-то и такой-то отбыл по распределению, во столько-то и во столько-то. Нарушений в исполнении приговора не выявлено».
Наверняка, память о нем сохранят в сердцах его близкие. Хотя с матерью он не виделся уже полгода, со дня последнего заседания суда, где выносился окончательный приговор. Письма от неё приходили регулярно до тех пор, пока он не перестал их читать: просто рвал на мелкие кусочки и подсовывал охранникам груду бумаги на тарелке, пустой после съеденной на обед похлебки.
Хотя он знал, что в тех письмах было написано: что все вокруг верят в его невиновность, что пресса только и пишет о политической подоплеке в деле, которое явно имеет пропагандистский характер, да прибудет с ним Аллах и спасет его душу!.
Он это знал, поэтому не читал ни слова. Да и не только поэтому.
Потому что чувство вины за боль и страдания, которые испытывают его родные в данный момент, ввиду понятных причин – предопределенности его участи, их бессилии перед происходящим, а также тяжести времени, которое теперь для них остановилось, кажется, - навсегда, - не умолкало в нем ни на минуту, как ни пытался он его заглушить, и вызывало в ответ тихую, с трудом сдерживаемую ярость, которая на деле обернулась для него полным разрывом с семьей.
«Оммар Хуссейн, 25 лет. Обвиняется в пособничестве организованной террористической группировке, организации террористического акта, предумышленном убийстве одного и более лиц».
Точные слова приговора, разместившегося аж на ХХ-ти страницах, он уже не помнил, однако точно помнил атмосферу всеобщего напряжения, царящую в зале заседания, где то и дело возникали истеричные выкрики, слившиеся для него воедино, в сплошной поток несмываемой ядовитой брани: «Салафит, чудовище, сдохни, пусть Аллах покарает тебя!».
И это еще малая часть пулеметной очереди из слов, могущей поразить наотмашь кого угодно, но только не его, Оммара Али Хуссейна, сына Салих Моххамеда Аль-Леви, важного человека в деревне, образованного, пользующегося уважением в округе. («Теперь ему придется уехать из города. Если не убьют, то жить спокойно не дадут уж точно»).
Оммару вдруг вспомнилось, как в детстве он, вместе с отцом, читал Коран, а потом ему, шестилетнему мальчугану с ветром в голове, задали штудировать суру об «Йусуфе», - великом пророке, жертве коварного заговора, который привел к грязной клевете сына Йакубова, заточению оного в тюрьму на долгие годы, но затем, ввиду невиновности и безгрешности помыслов, освобожденного, после преодоления всех тягот и невзгод, которые уготовила молодому человеку его нелегкая судьба.
Урок Оммар не выучил, за что заслужил от отца 30 ударов плетью. Во время экзекуции отчаявшаяся мать стояла позади и слушала сыновьи всхлипывания и стоны, который захлебывался в слезах от унижения и боли. Сама, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, пыталась каким-то образом сменить суровый отцовский гнев на милость. Тщетно. Оммар получил свое с полна.
- Молчи, женщина. Пусть твой сын научится ценить и любить заветы Аллаха, ибо в них мудрость вековая, и только она сделает из него настоящего мужчину, поставит его на путь истинный.
На следующий же день, все еще испытывая неприятные ощущения от недавно состоявшейся порки, Оммар стоял перед отцом, виновато опустив голову, и монотонно вытягивая из себя текст суры, вызубренной наизусть:
- «И так Господь внял его мольбе и отвратил от него их козни [братьев Йусуфа], ибо, воистину, Он – внемлющий, знающий»…..
- Громче, сын мой. Что же произошло дальше с благочестивым Йусуфом?
- «После того, как люди увидели знамение его невиновности, они все же приняли решение заточить его…»
- Назови мне суру, которую ты только что прочитал.
- Сура «Йусуф». 12:32 – 35.
- Ты свободен, сын мой. Запомни отныне, что подобные вольности более не позволительны для тебя, и урок должен быть усвоен сразу же, без прочих, каких бы то ни было, отлагательств.
Этот урок Оммар, уже не сопливое дитя, но зрелый юноша, помнит до сих пор, спустя почти двадцать лет, - и может воспроизвести текст вышколенной суры без погрешностей: слово в слово.
Пули из слов попадали прямо внутрь него, растворяясь во всепоглощающем вакууме час от часа крепнущей, как земная твердь, души. Он был в зале и вне его: где-то далеко, за пределами звездных галактик, где слышен только радостный детский смех, его смех - заливистый и безграничный, как раскидистое поле с ярко-алыми маками, которые он видел с завидной регулярностью во сне.
Пробудиться от меланхоличного забытья его заставил крик матери, которую уже подхватили на руки полицейские и уносили прочь, пребывающую в полуобморочном состоянии. Судья вынес вердикт. Приговор – смертная казнь. Далее – по списку.
Было душно. В зале, насквозь пропитанном тлетворным запахом пота, не продохнуть. Все, чего хотелось – поскорее выбраться прочь.
«Взрыв прогремел в окрестностях Центрального рынка в самом сердце города. Около ста человек погибло, и еще пятнадцать серьезно ранены», - об ужасном террористическом акте и громком деле писали все газеты.
Оммар отчетливо помнил уничижительный тон статей, но смутно – их заголовки. Что – то типа «Волна терроризма захлестнула столицу» или «Молодые ублюдки: казнить, нельзя помиловать».
Тогда взяли четверых человек. Его и еще троих подростков из местных округов задержали в ночь на 25 июля. Двоих отпустили после первого же допроса, заказчика так и не нашли. Толпа ревела и ненавидела сына Аль-Леви, обвиняя его во всех смертных грехах.
Все, чем были заняты мысли юноши на тот момент, – поскорее покинуть зал суда, поскорее бы вообще все это закончилось. Навсегда.
Как его будут выводить из камеры, какой будет мощность тока, который побежит стремглав по электрическим контактам и шлему, придется ли ему мучиться, если все пройдет относительно быстро и безболезненно, каким будет его последнее желание , когда желаний уже практически не осталось, - обо всем этом он старался не думать, но вопросы сами врезались в его изможденный напряжением мозг, который готов был свариться вкрутую от раскаленного потока жалящих мыслей.
Всего у камеры дежурило два охранника. Сама тюрьма была хорошо оборудована системой контроля безопасности, особенно, для таких «опасных» преступников, как он.
Камера запиралась сразу на несколько замков, ключи от которых находились у тюремного коменданта. Дверь была тяжелой. Как танк. Возможность побега заключенных сведена к нулю.
Для связи с дежурными имелся звонок на внутренней стенке камеры, а также небольшое радиоустройство, установленное, напротив, снаружи, у лестничной клетки. Стоило заключенному нажать на оранжевую кнопку (собственно, звонок), как через несколько секунд его встречал озлобленный, неприветливый взгляд надсмотрщика. Все работало оперативно. Как хорошо отлаженный механизм часов.
- Чего тебе? – прохрипел сиповатый голос обрюзгшего фараона.
- Последнее желание. Сейчас.
- Чего? - это по ту сторону камеры.
- Я хочу, чтобы последнее желание заключенного выполнили прямо сейчас, а не…., - юноша осекся, не решаясь закончить фразу, которая стрелой пронзила его сознание. К такому привыкнуть сложно. Никто к такому не привыкает – не может. Тем более, когда тебе двадцать пять.
Оммар молча просунул небольшой кусок потемневшей бумаги, сложенной пополам в расщелину, что находилась внизу дверного проема (которую начальство, сперва, не заметило).
- В общем, нужно передать это домой. Ясно? – с виду спокойный доселе юношеский фальцет вдруг дрогнул на последнем слове.
Голос снаружи ничего не ответил, однако клочок бумаги робко скользнул в темную пустоту, и упокоился на время в кармане грубой суконной робы охранника, который позднее передаст ее адвокату Оммара, а тот в свою очередь доставит его матери лично в руки.
Адвокат обычно сообщал новости и делился тонкостями юридического atra cura, который ему пришлось проделать за все время, пока длились судебные тяжбы, хотя приговор так и не был обжалован судьей или хотя бы смягчен до пожизненного заключения, а прошение о помиловании отклонено.
Оммар реагировал на защиту холодно. Он знал, что дело по сути «безнадежное», а также знал, как недешево обходились его семье услуги наемного амплуайе.
По части информирования своего подопечного Ибрахим Аль-Хади, профессионал с многолетним стажем, справлялся успешно до тех пор, пока Оммар не заявил ему в лицо, что больше в его услугах не нуждается, а значит, их трудовые отношения заканчиваются с той самой минуты, как оба переступят порог комнаты для свиданий. Каждый разойдется по своим сторонам: один сделает шаг к череде беспробудных дел, обычных для офисного работника, другой – в тихое подземелье внутреннего одиночества. По сути, разница в состоянии обоих была невелика, с той лишь оговоркой, что переход границы между ними имел крайне высокую цену, но платил каждый свое. Кто-то меньше, кто-то больше. Граница зовется Свободой….
Оммар говорил холодно и по-канцелярски сухо. Почему – то он считал, что так и нужно разговаривать со всеми представителями закона, хотя чисто по-человечески, пожилой седобородый, и всеми уважаемый служила невысокого роста вызывал у Оммара в глубине души искреннюю симпатию, так как чисто человеческая симпатия была взаимной, насколько это возможно в подобного рода отношениях: адвокат – подзащитный.
- Ты отдаешь себе отчет, мальчик, в тех словах, что ты произнес на суде? Ты же во всем признался, а признание в данном конкретном деле означает, что ты собственноручно подписал себе смертный приговор. Ты понимаешь, о чем я? Ведь еще можно было…. (тут старик закашлялся)
Уверенность, как считал Оммар, была весьма субъективным понятием, и часто весьма обманчивым. Так и здесь. Будучи в шкуре осужденного на казнь, не уверен ни в чем: ни в том, что земля под ногами тверда как камень, ни в том, что предопределенность судьбы столь однозначна, какой она кажется на свободе.
Он осознавал теперь совершенно четко: лучшим оправданием для него станет время, которое осталось далеко позади. Отсутствующее в физическом смысле, его тело растворилось во времени целиком, и превратилось в память о сне, где ярко – алые маки мерно качались на ветру, а вокруг слышался звонкий, как весенние колокольчики, смех ребенка - его смех.
***
Женщина в черном платке сидела на берегу залива, устремив томный взгляд в самую сердцевину ровного, как лезвие бритвы, горизонта. На щеке застыла кристально-чистая слеза, в которой виднелись, если отчетливо приглядеться, вся боль и отчаяние, выпавшие на ее долю за эти нескончаемо длинные двенадцать с лишним месяцев.
Письмо о приведении в исполнение приговора она получила по почте, о чем тут же незамедлительно сообщили в СМИ. На неровном листе, который покоился на ее разверзнутой вниз ладони, было всего три слова, смысл которых физически сложно не понять, но который, в то же самое время, не поддавался пониманию, ибо слова о смерти близкого человека неподвластны уму и отрицаются наотмашь, гонятся прочь, как надоедливые мухи.
Эти слова не шокировали, а больно жалили, целясь прямиком в сердце, оставляя незаживающие следы, которые останутся внутри до тех пор, пока не придет ее черед умирать.
Но тихое, едва слышимое всхлипывание вдруг прервала легкая улыбка, вспыхнувшая вмиг на резко постаревшем лице еще не совсем старой женщины. В руке она держала клочок пожелтевшего пергамента, на внутренней стороне которого отчетливо прослеживались начертанные выцветшими чернилами три двузначные цифры. 12:32 – 35. (Александр Личутин)©
