Alex Levinskiy's profile

Стыд

Alex Levinskiy
•
СТЫД
 
Комната была освещена слабо: на потолке висела лишь оголенная "лампочка Ильича", сплошь запыленная, и черная от давно нечищенной копоти. На желтой стене мерно покачивался часовой маятник, издавая монотонные, тикающие звуки, раздражающие и гипнотизирующие одновременно. В печке нервно потрескивал огонь.
Мальчик лет десяти взял кочергу, подошел к печи,  открыл дверцу, затем со знающим видом неуклюже пошерудил внутри пламенеющего корпуса из добротного кирпича, крашенного белым.
- Пашка, не подходи к печи-то! Обожжешься! – неприятно зажужжало в мальчишеском  ухе.
В углу, у шифоньера, вплотную обложившись цветными тряпицами, в небольшом кресле сидела женщина весьма преклонного возраста.  В изборожденных морщинами руках, со вспухшими, иссиня-черными венами, она держала наполовину сотканный,  длинный блин коврика для порога, с воткнутыми в его основание спицами. Она строго посмотрела на мальчика из-под съехавших на нос больших круглых очков на металлической цепочке, слегка опустив подбородок вниз - для пущей суровости. Однако, как она ни старалась, лицо ее все равно было благодушное и доброе, несмотря на морщины, и едва различимые нити  бровей, выцветшие от старости, как и волосы на маленькой аккуратной головке. Лицо от природы было вытянутое, черты грубые, губы большие, особенно  -  нижняя.
- Не указывай мне, старая! Все я умею. Я уже взрослый! Мне бабушка разрешает, – зло огрызнулся Пашка. – И не смотри на меня так. Ты еще отвратительнее становишься. Верблюд какой-то, а не старуха…
Комната глухо наполнилась заливистым, надрывным смехом мальчишки, который быстро закрыл печную задвижку,  и лихо подскочил к креслу с еще не остывшей кочергой в руках, едва не задев ею и без того прохудившиеся  чулки женщины, в намерении подпалить тонкую шерсть на ее коленях.
- УУУУ, а то вот сожгу как, старая! – грозно произнес Пашка, состроив на лице злую гримасу. Он знал, что не встретит силы в ответ, и никто не сможет задать ему хорошей трепки, как это могла бы, например,  мама. Или отец. Что более вероятно. Но они были далеко.
- Мау ты еще, Пашка, мау!
- Даже говорить не умеешь. Не «мау», а мал. Так правильно. Вот. Это потому что ты беззубая! – снова надрывный смех. - Ты совсем старая. И бабушку ты измучила. Поскорее бы ты…
У мальчика возник большой соблазн  поднять руку и одарить седую голову хорошей оплеухой, но он удержался.
Старушка отложила в сторону работу, поправила белый, тщательно накрахмаленный платок на шее.
 
- Мау ты, Пашка еще. Мау. Я же старше тебя. Мне уже девяностый  год.
Слово «год» она не произнесла, а громко и блеюще  пропела, а потом заплакала. Без слез.
- И не реви мне, - погрозил пальцем Пашка. Ну и что, что мал! Ты все равно старая и глупая. Да? Скажи: да! Ну же….
Мальчик отставил кочергу в красный угол, устроив ее на чугунной подставке, присел на корточки, а потом резко, одним махом вскочил на диван, стоявший по правую сторону от кресла, где сидела его пожилая прародительница, и начал лаять ей прямо в ухо:
- Старая, старая, старая. И платок у тебя дурацкий. Баба платок не носит. Не носит. А ты – деревенщина - носишь!
Подвинувшись ближе к креслу, он попытался сорвать платок с головы, но не дотянулся, и стукнулся подбородком о деревянный подлокотник.
 - Все из – за тебя, дура. АААААААААА, больно, - зарыдал Пашка. Но быстро пришел в себя, как только увидел на полке с книгами завалявшуюся барбариску. – Небось, ты спрятала? А? Признавайся! Я знаю, что ты хлеб под матрац прячешь!
Мальчик, радостный,  второпях засунул конфету в рот.
- Мне уж девяно-о-о-остый год. А ты мау, мау. Когда бабушка – то прийдет?
- В пять сказала, - огрызнулся Пашка.
-А? Во сколько?
- В пять, говорю, - прикрикнул мальчик, не переставая без конца  перекатывать во рту конфету, фантик от которой он небрежно бросил в сторону кучи с  тряпичными лоскутками. -  Тетеря глухая. Я скажу, что это ты бросила! Пусть тебя баба поругает. Не меня!
- Пошто ты? Пошто ты так? Ты – злой мальчик!
- Сама ты злая. Поскорей бы ты… .Бабушку извела всю. Надоела уже!
Павлик посмотрел на часы. Половина пятого - пора ставить чайник.
Он подошел к плите, включил газ, зажег спичку,  и поднес  серный кончик  к газовой горелке, которая тут же вспыхнула ярко-голубым и желтым. Завороженный, Пашка еще с полминуты стоял и смотрел на огонь, пытаясь разглядеть в нем что-то, о чем сам, по-видимому,  не подозревал.
Чайник как набирающий ход паровоз шумно засопел, медленно нагреваясь, а на соседней конфорке грелся вкусно пахнущий борщ.
Пашка достал из холодильника масло и сметану, расставил тарелки с приборами по двум сторонам обеденного стола, нарезал хлеб. Себе он заблаговременно приготовил корочку бородинского,  которую щедро натер зубчиком чеснока с солью: его любимое лакомство к украинскому борщу.
- Бабуля пришла! Ура! Ты мне что – нибудь купила?  - нудил Сашка, с нетерпением  вырывая  у бабушки хозяйственную сетку.
- Купила, купила. Иди садись, давай.
- А что купила?  - не унимался. – Скажи, скажи!
- Иди руки мой, - лукаво улыбаясь, ответила.
Услышав щелчок от дверцы морозильника, Пашка понял, наконец, что это мороженое.
 - Мороженое. Мороженое.  Я угадал? Угадал, да? Мороженое? Ну, скажи…
 - Да, да. Садись. Весь суп съешь сначала,  и второе.
- Ладно, - с неудовольствием пробубнил Пашка.
Женщина осторожно взяла поднос с ароматным супом и направилась в комнату.
- На...ешь! И попробуй только  не съесть все!  Опять ночью сухари в матрац прятала? Голодом тебя что ли морят?
- Люська, ты?
- Я -  я. Ешь давай!
- Ой, Люсенька. Та умереть бы поскорее, - опять без слез запричитала старуха.
 - Ешь, давай, ешь - смотри. Не реви коли. Успеешь еще умереть – то!
- Баб, суп остывает. Иди сюда! – позвал Пашка из кухни.
- Ой, хлеб забыла. Иди, отнеси ей.
Паренек схватил из плетеной корзинки два кусочка и вприпрыжку направился в комнату, где, словно изваяние из мрамора, сидела жалкая старушка, не меняя позы уже, кажется, целую вечность.
Пашка поморщился, едва в его голове возник образ восставшего к жизни мраморного человека.
- Бабуля, на хлебушка. Кушай, - произнес Пашка нарочито громко, надев на себя ангельское личико,  и  держа на раскрытых ладошках коричневую мякиш, протянул их вперед.
Костлявая, мертвенно холодная рука старухи обожгла Павкину ладонь так, что тот от неожиданности уронил хлеб  и расплескал по подносу часть супа. Зло хихикнул.
- Баб, она суп разлила, - еле сдерживая язвительную улыбку, в голос пожаловался Пашка.
- Ой, какая! Черт тебя дери! Одна морока с тобой. За что мне наказание такое, Госсс-па-ди?! Ешь иди, Павлик! – сердито огрызнулась женщина, уже стоя на коленях, и вытирая  пол рваной простыней, пришедшей  к случаю в негодность. Пашка стоял в стороне,  и тихо радуясь про себя, что ругают не его, посмеивался.
 - А на той неделе она мимо себя сходила, как маленькая. И умывальник запачкала.
 - А ну иди -  ешь, давай! Видела. Знаю.
Пашка с потаенной как за пазухой камнем радостью поплелся обратно в кухню доедать  суп. Вечер прошел обыкновенно тихо, перед экраном телевизора, где шел очередной мыльно-оперный и безмерно скучный сериал.
Вообще-то, пока Пашка жил у бабушки,  он находил, чем себя занять: гонял с мальчишками в мяч, катался на стареньком «Орлёнке» - мамкиной февральской зарплате, которую выдали, когда предприятие, где она работала, разорилось.
Но главной его забавой было потешаться над своей дряхлеющей родственницей, к которой он питал не столько отвращение, сколько животный страх перед очевидным увяданием ее тела,  старческие щупальца которого, как ему казалось, могут распространиться на него в любую секунду;  еще раздражение к ее нарочито деревенскому говору, отличному от его манеры.
И он вместо того, чтобы скрывать свою пубертатную импульсивность, постоянно поддавался искушению выместить злость на беззащитной женщине, ругая ее почем зря за каждую мелочь. Если мелочи не находилось, он изобретал крупнокупюрные погрешности, за которые, он точно знал, кому-то точно достанется.
Однако случались и минуты просветления, когда Пашка  от скуки, со всей своей притворной благожелательностью, как мартовский кот, лоснился перед скрещенными лодыжками в теплых домотканых тапочках из войлока своей прабабки, и писклявым голоском выпрашивал:
 - Бабушка, а расскажи о себе. По-о-о-жалуйста.
Пусть биографические подробности его семейного древа звучали в энндесятэнный раз, слушать истории было любимым занятием Пашки, и он готов был простить рассказчику буквально все, что было ему так ненавистно: старушечий скрипучий голос, слова, значение  которых он не знал, и многочисленные повторы, которые были следствием неизбежного,  возрастного кризиса памяти. А проще говоря, старческого маразма.
Его воображению рисовался целый мир,  который был для него тайной, скрытой за семью печатями,  а прямо перед ним сидел живой свидетель иной эпохи, которую ему не суждено было застать. Это был как полет в космос, о котором он мечтал, кажется, с самого рождения, как магнетический камень, тянущий его маленький, но живой умишко вглубь безвременно ушедших времен.
 - Кто бы мог подумать, что доживу я до таких годков, Пашенька. Кто бы мог подумать?! Ведь мне уже девяностый го-о-од!  - таков обычно был зачин.  - И хата была, и скотина. И ведь отобрали все, окаянные!  А Петьку моего ни за что ни про что в тюрьму бросили, как собаку какую. Ни за что погубили мужика! Хороший мужик ведь быыыыыыыыы-у.
 - А за что его, ба? – робко поинтересовался Пашка. Про своего прадеда он ничего толком не знал:  до этого момента рассказ обычно не доходил, потому что Пашка, как правило, засыпал прямо на середине рассказа.
 Речь женщины лилась как река, нескончаемым потоком отрывочных воспоминаний, скрепленных высохшими слезами, и горькими всхлипываниями на самых тяжелых местах.
Пашка узнал  о «раскулачивании»,  о Сталине,  о перестройке. И о своем предке в третьем поколении.
В девятьсот шестом году Алексей Михайлович Петров, мужчина в самом расцвете сил, служил бригадиром колхоза, дал волю чувствам, вспылил, не сдержался, отреагировав на какую-то пошлость, которая была на таких сборищах делом повсеместным, бранно выругался, за что и попал в тюрьму. Сидел в одиночке года полтора. Потерял все здоровье. Свиданий не давали. Обычно каждые сутки, еще до восхода солнца, некоторых заключенных уводили  на расстрел. Но молодого бунтаря досрочно освободили. Повезло. А повезло ли?  В колхозе работать надо было, а заработанная на нарах язва желудка трудиться не позволяла. И какая теперь тут жизнь? Так и скончался, не дожив до сорока шести годков. Вдова потом в одиночку  двоих дочурок растила, Павкину бабушку и сестру ее -  Надежду, - которая умерла от чахотки молодая совсем, а от Алёшеньки родимого одна фотокарточка пожухлая осталась. Все отобрали.  
Смысл многих слов и ситуаций был Павлику не понятен, но тогда уже в сердце  у него вырисовывалась картина ужасающей несправедливости, и сердце наполнялось ненавистью к невидимым врагам, с которыми он непременно хотел сразиться, но понимая невозможность борьбы с невоскресшими духами, в конце концов, унимался, пребывая  в глубоком  отчаянии.
                Тем не менее, нахлынувшие эмоции все равно рвались наружу, и он по обыкновению своему резко обрывал рассказ,  меняясь в лице, подобно подлунному оборотню, которому стало невмоготу:
- Ну ладно, старая. Заладила. Надоела уже одно и то же повторять. Пойду от тебя…
И он удалялся подогревать ужин к приходу родной бабушки, матери его матери.
                Пасмурное северное лето птицей летело навстречу еще более пасмурным сентябрьским будням, когда Пашке настала пора идти в школу. Практически каждые выходные  он приезжал за десяток километров на трамвае в другой конец города – полакомиться  блинами и любимым борщом  со сметаной.
Каждый раз он приезжал, и прямо с порога его взгляд непременно цепляли две войлочные ступни, покачивающиеся, как маятник,  тенью на желтой стене. И чем старше он становился, тем меньше он старался противиться соблазну выплеснуть гнев, и уже не скрывал  внутреннее раздражение от бабушки, которая и не пыталась остепенить взбалмошного отпрыска, так как сама не сдерживалась,  и давала порой волю чувственному негодованию, для которого находились все новые причины. Сидящий в кресле памятник становился все неподвижнее, а часовой маятник замедлял свой ход с каждой минутой.
Напряжение куда-то должно было выходить. А умирающий, немощный человек для этого – лучшая мишень.
При всем том, как бы ни было,  бабушка старалась тщательно заботиться  о матери: носила галлонами воду (чтобы «устроить банный день» за оранжевой занавеской в кухне, для чего, путем невероятных усилий, ей удалось  достать откуда-то алюминиевую ванну, больше похожую на корыто, но вполне годную для употребления),  убирала, стирала, чистила, драила, готовила, мыла, - в общем,  делала все, чтобы отсрочить приход неминуемой Смерти в свой дом.
Но  тропу в последний путь порошком не сотрешь и губкой не счистишь:  для нее обязательно найдется  дверь, в которую, рано или поздно, придет  время постучаться. Никто не в праве не отпереть засов. И лишь одиночный  сдавленный хрип посреди ночи станет сигналом  прихода незванной гостьи.
Павкина прабабушка умерла тихо, без мук, на собственной перине, как и хотела.
 Юноша смерть ее не застал, но затем долго выстраивал у себя в воображении полную картину произошедшего, донимая расспросами бабушку, прямо на кладбище.
Месяц он старался не появляться в доме, где, как ему виделось, еще жил дух старости и смерти.
Но когда он все-таки переборол страх, приехал, то в первую же ночь увидел кошмар.  Прабабка лежала рядом с ним вплотную, на мягкой перине, где еще совсем недавно спала в одиночестве и жевала хлебную мякиш, спрятанную под матрац.  Морщины на  лице отчетливо прослеживались глубокими рытвинами. Одетая в нарядный цветистый халат, была она во сне реальнее, как если бы Пашка увидел все наяву.
 - Уйди, старая. Уйди, прошу…. с миром! Пусть земля тебе будет пухом,  - не просыпаясь,  в полудреме,  произнес про себя испуганный  юноша, закрепив наставление вышколенным «Отче наш». И только когда дух исчез. Пашка решился открыть глаза, обнаружив себя на полу, всего мокрого.
На сороковой день вся семья пришла помянуть покойницу. На захмелевших лицах явно читалось облегчение («Ну наконец-то отмаялась наша бабушка!», «Теперь – то уж точно мама к нам приезжать будет, отговорок нет!», «Ой, слава те Господи, упокой душу рабыни твоей Валентины!»). Собрались за большим круглым столом, где с шумом бросались друг в друга гроздьями воспоминаний о почившей старухе.
                Безусловно, говорили только хорошее. Подробности всплывали одна за другой. Оказывается,  Пашка не так хорошо знал умершую, как думал,  несмотря на услышанные в  детстве истории.
 Настал его  черед говорить. Однако без повторения того, что уже было сказано, слов у Пашки не нашлось, поэтому  он решил поделиться со всеми увиденным накануне злым сном, на что все отреагировали ложными подбадривающими усмешками в его адрес.
 - Не дрейфь, это из-за того, что ты на похоронах не был. Не попрощался, - заметила соседка по бубушкиной лестничной площадке,  тетя Клава, которой всегда находилось,  что ответить, когда остальные были в замешательстве.
  - А вдруг она меня с собой заберет? – встревоженно затараторил Пашка.
- Не заберет. Не бойся, - успокоил его кто-то из присутствующих.  
На этом юноша вроде бы унялся в тревоге, но потом еще часто вспоминал детали сна, и невольно поддавался,  каждый раз, жадно кусающему его за бока ужасу.
                Время шло, и взрослый теперь уже Пашка окончательно забыл о плохом - о кошках, которые пробегали между ним и той, чей сидящий образ  навсегда запечатлелся в его памяти.  Там остались и рассказанные истории, которые звучали  для него теперь совершенно по – другому. Сейчас он уже без сомнения мог расшифровать смысл незнакомых слов, знал, кто такой Сталин,  и что значит «раскулачивание». Урок истории в школе, а затем в Институте он выучил хорошо.
И сердце наполнялось бесконечно горьким сожалением о невозможности повернуть  время вспять,  хорошенько отшлепать того несносного, злого и глупого мальчугана, для которого ничего кроме залежавшихся конфет на книжной полке  в ту пору не имело никакого значения. Только чья это теперь вина? Пойди - разберись. 
Но став мужчиной,  и  осознав, что он является частью трагического  прошлого, которым он пренебрег в свое время,  ему стало, без сомнения, СТЫДНО. Уже навсегда. (Александр Личутин) ©. 
Стыд
Published:
Alex Levinskiy's profile

Owner

Alex Levinskiy's profile
Moscow, Russian Federation

Стыд

My recently written story about a boy who's not depraved of conscious

Published:

Creative Fields